Особое чествование Пушкина - Страница 3

Но я опять боюсь, не взвести бы чего лишнего на г. Розанова и спешу к его ipsissima verba* в заключении его заметки о Пушкине:

"Пушкин, по многогранности, по _вce_-гранности своей - вечный для нас и во всем наставник. Но он слишком строг. Слишком серьезен. Это - во-первых. Но и далее, тут уже начинается наша правота: его грани суть всего менее длинные и тонкие корни и прямо не могут следовать и ни в чем не могут помочь нашей душе, которая растет глубже, чем возможно было в его время, в землю, и особенно растет живее и жизненнее, чем опять же было возможно в его время и чем как он сам рос. Есть множество тем у нашего времени, на которые он, и зная даже о них, не мог бы _никак_ отозваться; есть много болей у нас, которым он уже не сможет дать _утешения_; он слеп, "как старец Гомер",- для множества случаев. О, как зорче... Эврипид, даже Софокл; конечно - зорче и нашего Гомера Достоевский, Толстой, Гоголь. Они нам нужнее, как ночью, в лесу - умелые провожатые. И вот эта практическая нужность создает обильное им чтение, как ее же отсутствие есть главная причина удаленности от нас Пушкина в какую-то академическую пустынность и обожание. Мы его "обожили"; так поступали и древние с людьми, "которых нет больше". "Ромул умер"; на небо вознесся "бог Квирин".

Прекрасно. Когда г. Розанов говорит, что Пушкин нам не нужен, то вопрос может быть только о точном определении

_________

* Точнейшее слово (лат.).- Ред.

218

тех "мы", от имени которых он это говорит. Но во всяком случае ненужность Пушкина для этих "мы" неужели происходит от того, что он был слишком строг, слишком серьезен? Может быть, эти слова имеют здесь какой-нибудь особый смысл - а в обыкновенном смысле откуда бы взяться излишней строгости и серьезности у того Пушкина, которого сам г. Розанов несколько выше характеризует так:

"Ночь. Свобода. Досуг:

- Верно, всю ночь писал?

- Нет, всю ночь в карты играл.

Он любил жизнь и людей. Ясная осень, даже просто настолько ясная, что можно выйти, пусть по сырому грунту, в калошах,- и он непременно выходил. Нет карантина, хотя бы в виде непролазной грязи,- и он с друзьями. Вот еще черта различия: Пушкин всегда среди друзей, он - _дружный_ человек; и применяя его глагол о "гордом славянине" (?) и архаизм исторических его симпатий, мы можем "дружный человек" переделать в "дружинный человек". "Хоровое начало", как ревели на своих сходках и в неуклюжих журналах славянофилы".

Вот я, кажется, привел все существенное из увенчанных драконом излияний г. Розанова. О Пушкине мы здесь, конечно, ничего не узнаем. Ничего не узнаем и о противоположных будто бы Пушкину позднейших русских писателях. Излияния г. Розанова дают достаточное понятие лишь об одном писателе - о нем самом {9}. С удивительною краткостью и меткостью характеризует он свое собственное творчество, воображая, что говорит о Лермонтове:

"Что пишу? Что написал? Даже и не разберешь: какой-то набор слов, точно бормотанье пьяного человека".

Он называет это _оргиазмом_, или _пифизмом_, и считает чем-то "ужасно великолепным", и хотя ему совсем не удалось показать, чтобы Гоголь и Лермонтов, Достоевский и Толстой были в этом виновны, зато себя он обнаружил вполне как литературного "оргиаста", "пифика", корибанта, а проще юродствующего. Русский народ знает и очень почитает "Христа ради юродивых". Конечно, не к их числу принадлежит этот писатель. Он, впрочем, не скрывает, ради чего и во имя чего производятся его литературные юродства: он указывает на языческую пифию, на ее дельфийскую расщелину, где "была дыра, в которую выходили серные одуряющие пары". Вдохновляющая сила идет здесь во всяком случае откуда-то _снизу_. И вот почему Пушкин "не нужен": в его поэзии (увы! только в поэзии) сохранилось слишком много вдохновения, идущего _сверху_, не из расще

219

лины, где серные, удушающие пары, а оттуда, где свободная и светлая, недвижимая и вечная красота.

Пришел сатрап к ущельям горным

И видит: тесные врата

Замком замкнуты непокорным,

Грозой грозится высота.

И, над тесниной торжествуя.

Как муж на страже, в тишине

Стоит, белеясь, Ветилуя

В недостижимой вышине {10}.

В недостижимой - для г. Розанова не менее, чем для Олоферна. И для того, и для другого поэзия не идет дальше пляшущих сандалий Юдифи, а Ветилуя* - это "слишком строго", "слишком серьезно". И вот почему Пушкин причтен к тем, "которых нет больше". Не то чтобы и у Пушкина не было "пляшущих сандалий",- на иной взгляд, у него их даже слишком много,- но чувствует г. Розанов,- и я рад отдать должное верности его чутья в этом смысле,- чувствует он, что Ветилуя-то в этой поэзии перевешивает и что это образ настоящей, неподдельной, не дельфийской Ветилуи! Ну, и не нужно Пушкина. А те три-четыре, хотя г. Розанов безбожно раздул их "пифизм", но и тут чутье все-таки не обмануло его: розановского "пифизма", положим, в них мало, но и Ветилуи настоящей почти не видать. Гоголь и Достоевский всю жизнь тосковали по ней, но в писаниях их она является более делом мысли и нравственного сознания, нежели прямого чувства и вдохновения, притом _главным образом_ лишь по контрасту с разными Мертвыми душами и Мертвыми домами; Лермонтов до злобного отчаяния рвался к ней - и не достигал, а Толстой подменил ее "Нирваной", чистой, но пустой и даже не белеющейся в вышине.

______________________________

Каким образом отвержение "ненужного" Пушкина сошлось в "Мире искусства" с его идолопоклонническим представлением? Дело в том, что г. Розанов хотя мало смыслит в красоте, поэзии и Пушкине, но отлично чувствует дельфийскую расщелину и дыру с серными парами; поэтому он по инстинкту отмахивается от Пушкина,- это цельное явление в своем роде. Что же касается до гг. Мережковского и Минского, то при больших литературных заслугах (хорошие переводы из древних) они лишены "пифической" цельности и в этой области более поверхностны. Несомненный